[ДОМОЙ]   [ОБ_АВТОРЕ]   [1]   [2]   [3]   [4]   [5]   [6]   [7]   [8]   [9]   [10]   [11]   [12]   [13]   [14]   [15]

2 Есть, видимо, какое-то странное соответствие между общим рисунком жизни и теми мелкими историями, которые постоянно происходят с человеком, и которым он не придает значения. Сейчас я ясно вижу, что моя судьба уже вполне четко определилась в то время, когда я еще даже не задумывался всерьез над тем, какой бы я хотел ее видеть, и больше того - уже тогда она была мне показана в несколько упрощенном виде. Может быть, это было эхо будущего. А может быть, то, что мы принимаем за эхо будущего - на самом деле семя этого будущего, падающее в почву в тот самый момент, который потом, издали, кажется прилетавшим из будущего эхом. Короче, лето после седьмого класса было жарким и пыльным. Из его первой половины мне запомнились только долгие велосипедные прогулки по одному из подмосковных шоссе. На заднее колесо своего полугоночного "Спорта" я ставил специальную трещетку, состоявшую из куска сложенной в несколько раз плотной бумаги, прикрепленной к раме прищепкой - когда я ехал, бумага билась о спицы и издавала быстрый тихий треск, похожий на шум авиационного двигателя. Несясь вниз с асфальтовой горы, я много раз становился заходящим на цель истребителем, далеко не всегда советским, но вина тут была не моя, просто в самом начале лета я услышал от кого-то идиотскую песню, в которой были слова "мой Фантом, как пуля быстрый, в небе голубом и чистом с ревом набирает высоту." Надо сказать, что ее идиотизм, который я вполне ясно осознавал, совершенно не мешал мне трогаться ею до глубины души. Какие еще я помню слова? "Вижу в небе дымную черту... Где то вдалеке родной Техас" И еще были отец и мать, и какая-то Мэри, очень реальная из-за того, что в песне упоминалась ее фамилия. К середине июля я вернулся в Москву, а потом родители Митька достали для нас путевки в пионерлагерь "Ракета". Это был обычный южный лагерь, может быть даже немного лучше других. Я хорошо запомнил только первые дни, которые мы там провели, но именно тогда и случилось все то, что потом стало существенным. В поезде мы с Митьком бегали по вагонам и сбрасывали в унитазы все бутылки, которые мне удавалось найти - они падали на несущееся под крохотным люком железнодорожное полотно и неслышно лопались, привязавшаяся ко мне песенка придавала этой простой процедуре привкус борьбы за свободу Вьетнама. На следующий день всю смену, ехавшую одним поездом, выгрузили на мокром вокзале южного города, пересчитали и посадили в грузовики. Мы долго ехали по дороге, петлявшей между гор, потом справа появилось море и к нам поплыли разноцветные домики. Нас выгрузили на асфальтовый плац, построили и повели вверх по обрамленной кипарисами лестнице к плоскому стеклянному зданию на вершине холма. Это была столовая, где нас ждал холодный обед, хотя пора было ужинать, мы приехали на несколько часов позже, чем нас ждали. Обед был довольно невкусный - суп с макаронными звездочками, курица с рисом и компот. С потолка столовой на нитях, облепленных какой-то липкой на вид кухонной дрянью, свисали картонные космические корабли. Я загляделся на один из них. Неизвестный оформитель потратил на него много фольги и густо исписал его словами "СССР". Корабль висел перед нашим столом, и на его фольге оранжево сияло закатное солнце, которое вдруг показалось мне похожим на прожектор поезда метро, зажигающийся в черной дали тоннеля. Отчего-то мне стало грустно. Митяк, наоборот, был разговорчив и весел. - В двадцатых годах были одни космические корабли, - говорил он, тыча вилкой вверх, - в тридцатых другие, в пятидесятых вообще третьи, и так далее. - Какие еще в двадцатых годах космические корабли? - вяло спросил я. Митяк на секунду задумался. - У Алексея Толстого были такие большие металлические яйца, в которых через крохотные промежутки времени происходили взрывы, дававшие энергию для движения, - сказал он. - Это основной принцип. Ну а вариантов может быть много. - Так они же никогда на самом деле не летали, - сказал я. - А эти тоже не летают, - ответил он и показал на предметы нашего разговора, которые чуть качались от сквозняка. Я понял, наконец, что он имел в виду, хотя вряд ли сумел бы четко это выразить в словах. Единственным пространством, где летали звездолеты коммунистического будущего - кстати, встречая слово "звездолет" в фантастических книгах, которые я очень любил, я почему-то считал, что оно связано с красными звездами на бортах советской космической техники, - так вот, единственным местом, где они летали, было сознание советского человека, точно так же, как столовая вокруг нас была тем космосом, куда жившие в прошлую смену запустили свои корабли, чтобы те бороздили простор времени над обеденными столами, когда самих создателей картонного флота уже не будет рядом. Эта мысль наложилась на особую непередаваемую тоску, которую всегда вызывал у меня пионерлагерный компот из сухофруктов, и мне пришла в голову странная идея. - Я раньше очень любил клеить пластмассовые самолеты, - сказал я, - сборные модели. Особенно военные. - Я тоже, - ответил Митяк, - только давно. - Гэдээровские наборы мне нравились. А в наших часто не было летчика. Тогда такая лажа получалась. Когда кабина пустая. - Точно, - сказал Митяк. - А чего это ты об этом заговорил? - Я вот думаю, - сказал я, показывая вилкой на висящий перед нашим столом картонный звездолет, - есть там внутри кто-нибудь или нет? - Не знаю, - сказал Митяк. - Действительно, интересно. Лагерь был расположен на пологом склоне горы, и его нижняя часть образовывала что-то вроде парка. Митяк исчез, и я пошел туда один, через несколько минут я оказался в длинной и пустой кипарисовой аллее, где было уже полутемно. Вдоль асфальтовой пешеходной дорожки тянулась длинная проволочная сетка, на которой висели большие фанерные щиты с рисунками. На первом был пионер с простым русским лицом, глядящий вперед и прижимающий к бедру медный горн с флажком. На втором - тот же пионер с барабаном на ремне и палочками в руках. На третьем - он же, так же глядящий вдаль из-под поднятой для салюта руки. А дальше висел щит, раза в два шире остальных и очень длинный - метра, наверно, в три. Он был двуцветным - справа, откуда я медленно шел, красным, а дальше - белым, и делила эти два цвета набегающая на белое поле рваная волна, за которой оставался красный след. Я сначала не понял, что это такое, и только когда подошел ближе, узнал в переплетении красных и белых пятен лицо Ленина с похожим на таран выступом бороды и открытым ртом, у Ленина не было затылка - было только лицо, вся красная поверхность за которым уже была Лениным, он походил на бесплотного бога, как бы проходящего рябью по поверхности созданного им мира. Я споткнулся о выбоину на асфальте и перевел взгляд на следующий щит - это был пионер, но уже в космическом костюме, с красным шлемом в руке, на шлеме была надпись "СССР" и острая антенна. Следующий пионер высовывался из летящей ракеты и отдавал честь рукой в тяжелой перчатке. И последним был пионер в скафандре, стоящий на веселой желтой поверхности Луны рядом с космическим кораблем, похожим на картонную ракету из столовой, у него были видны только глаза, абсолютно такие же, как на остальных щитах, но из-за того, что вся остальная часть лица была скрыта шлемом, они казались полными невыразимой тоски. Сзади долетели быстрые шаги - я обернулся и увидел Митька. - Точно, - сказал он, подходя. - Что точно? - Смотри, - он протянул мне ладонь, на которой было что-то темное. Я разглядел небольшую пластилиновую фигурку, голова которой была облеплена фольгой. - Там внутри было маленькое картонное кресло, на котором он сидел, - сказал Митяк. - Ты что, ракету из столовой разобрал? - спросил я. Он кивнул. - Когда? - А только что. Минут десять назад. Самое странное, что там все...- он скрестил ладони, образовав из пальцев решетку. - В столовой? - Нет, в ракете. Когда ее делали, начали с этого человечка. Слепили, посадили на стул и наглухо обклеили со всех сторон картоном. Митяк протянул мне обрывок картонки. Я взял его и увидел очень тщательно и мелко нарисованные приборы, ручки, кнопки, даже картину на стене. - Но самое интересное, - задумчиво и как-то подавленно сказал Митяк, - что там не было двери. Снаружи люк нарисован, а изнутри на его месте - стена с какими-то циферблатами. Я еще раз поглядел на обрывок картонки и заметил иллюминатор, в котором голубела маленькая Земля. - Найти бы того, кто эту ракету склеил, - сказал Митек, - обязательно бы ему по морде дал. - А за что? - спросил я. Митек не ответил. Вместо этого он размахнулся, чтобы швырнуть человечка за проволочную сетку, но я поймал его за руку и попросил отдать фигурку мне. Он не возражал, и следующие полчаса ушли у меня на то, чтобы отыскать пустую сигаретную пачку под футляр. Эхо этого странного открытия настигло нас на следующий день, во время тихого часа. Открылась дверь, и Митька позвали, он вышел в коридор. Долетели обрывки разговора, несколько раз прозвучало слово "столовая", и все стало ясно. Я встал и вышел в коридор. Митька зажимали в углу усатый худой вожатый и рыжая низкая вожатая. - Я тоже там был, - сказал я. Вожатый одобрительно смерил меня взглядом. - Вместе хотите ползти, или по очереди? - спросил он. Я заметил у него в руке зеленую сумку с противогазом. - Ну как же они вместе поползут, Коля, - застенчиво сказала вожатая, - когда у тебя протвогаз один. По очереди. Митяк, чуть оглянувшись на меня, шагнул вперед. - Одевай, - сказал вожатый. Митяк одел противогаз. - Ложись. Он лег на пол. - Вперед, - сказал Коля, щелкая секундомером. Корпус был длинной не меньше пятидесяти метров, а коридор был длинной во весь корпус. Поверхность пола была затянута линолеумом, и когда Митяк пополз вперед, линолеум тихо но неприятно завизжал. Конечно, Митяк не уложился в три минуты, которые назначил вожатый - он не дополз за них даже в один конец, но когда он подполз к нам, Коля не заставил его повторить маршрут, потому что до конца тихого часа оставалось всего несколько минут. Митяк снял противогаз. Его лицо было красным, в каплях слез и пота, а на ступнях успели вздуться натертые о линолеум волдыри. - Теперь ты, - сказал вожатый, передавая мне мокрый противогаз. - Приготовиться... Загадочно и дивно выглядит коридор, когда смотришь в его затянутую линолеумом даль сквозь запотевшие стекла противогаза. Пол, на котором лежишь, холодит живот и грудь, дальний его край не виден, и бледная лента потолка сходится со стенами почти в точку. Противогаз слегка сжимает лицо, давит на щеки и заставляет губы вытянуться в каком-то полупоцелуе, относящемся, видимо, ко всему, что вокруг. До того, как тебя слегка пинают, давая команду ползти, проходит десятка два секунд, они тянутся томительно-медленно, и успеваешь многое заметить. Вот пыль, вот несколько прозрачных песчинок в щели на стыке двух линолеумных листов, вот закрашенный сучок на планке, идущей по самому низу стены, вот муравей, ставший после смерти двумя тончайшими лепешечками и оставивший после себя маленький мокрый след в будущем - в полуметре, там, куда нога шедшего по коридору ступила через секунду после катастрофы. - Вперед! - раздалось над моей головой, и я весело, искренне пополз вперед. Наказание казалось мне скорее шуткой, и я не понимал, чего это вдруг Митек так скуксился. Первые метров десять я прополз мигом, потом стало труднее. Когда ползешь, в какой-то момент отталкиваешься от пола верхней частью ступни, а кожа там тонкая и нежная, и если на ногах ничего нет, почти сразу же натираешь мозоли. Линолеум прилипал к телу, и казалось, что сотни мелких насекомых впиваются мне в ноги, или что я ползу по свежепроложенному асфальту. Я удивился тому, как медленно тянется время - в одном месте на стене висела большая пионерская акварель, изображавшая крейсер "Аврору" в Черном море, и я заметил, что уже довольно долго ползу мимо нее, а она все висит на том же месте. И вдруг все изменилось. То есть, все продолжалось по-прежнему - я так же полз по коридору, как и раньше, но боль и усталость, дойдя до непереносимости, словно выключили что-то во мне. Или, наоборот, включили. Я заметил, что вокруг очень тихо, только под моими ступнями скрипит линолеум, словно по коридору катится что-то на ржавых колесиках, за окнами, далеко внизу, шумит море, и где-то еще дальше, словно бы за морем, детскими голосами поет репродуктор: - Прекрасное далеко, не будь ко мне жестоко, Не будь ко мне жестоко, жестоко не будь... Жизнь была ласковым зеленым чудом, небо было неподвижным и безоблачным, сияло солнце - и в самом центре этого мира стоял двухэтажный спальный корпус, внутри которого проходил длинный коридор, по которому я полз в противогазе. И это было, с одной стороны так понятно и естественно, а с другой - настолько обидно и нелепо, что я заплакал под своей резиновой мордой, радуясь, что мое настоящее лицо скрыто от вожатых и особенно от дверных щелей, сквозь которые десятки глаз глядят на мою славу и мой позор. Еще через несколько метров мои слезы иссякли, и я стал лихорадочно искать какую-нибудь мысль, которая дала бы мне силы ползти дальше, потому что одного страха перед вожатым было уже мало. Я закрыл глаза, и настала ночь, бархатную тьму которой изредка пересекали вспыхивающие перед моими глазами звезды. Опять стала слышна далекая песня, и я тихо-тихо, а может быть и вообще про себя, запел: - От чистого истока в прекрасное далеко В прекрасное далеко я начинаю путь. Над лагерем пронесся светлый латунный звук трубы - это был сигнал подъема. Я остановился и открыл глаза. До конца коридора оставалось метра три. На темно-серой стене передо мной висела полка, а на ней стоял желтый лунный глобус, сквозь запотевшие и забрызганные слезами стекла, он выглядел размытым и нечетким, казалось, он не стоит на полке, а висит в сероватой пустоте.

[ДОМОЙ]   [ОБ_АВТОРЕ]   [1]   [2]   [3]   [4]   [5]   [6]   [7]   [8]   [9]   [10]   [11]   [12]   [13]   [14]   [15]