[ДОМОЙ] [ОБ_АВТОРЕ] [1] [2] [3] [4] [5] [6] [7] [8] [9] [10] [11] [12] [13] [14] [15] | |
8Думаю, что большинство москвичей отлично знает, что находится глубоко под их ногами в те часы, когда они стоят в очередях "Детского Мира" или проезжают через станцию "Дзержинская". Поэтому не буду повторяться. Скажу только, что макет нашей ракеты был выполнен в натуральную величину, и рядом с ним мог поместиться еще один такой же. Интересно, что лифт был старым, еще довоенным, и ехал вниз так долго, что можно было успеть прочитать две-три книжных страницы. Макет ракеты был собран довольно условно, местами даже просто сколочен из досок, и только рабочие места экипажа точно повторяли настоящие. Все это предназначалось для практических занятий, которые у нас с Митьком должны были начаться еще не скоро. Но, несмотря на это, нас перевели жить глубоко вниз, в просторный бокс с двумя картинами, изображавшими окна с панорамой строящейся Москвы. Там стояло семь коек, и мы с Митьком поняли, что скоро нас ждет пополнение. Бокс был отделен от учебного зала, в котором стоял макет ракеты, всего тремя минутами ходьбы по коридору, и с лифтом произошла интересная вещь: совсем недавно он долго опускал вниз, а теперь оказалось, что на самом деле он очень долго поднимает вверх. Но вверх мы ездили довольно редко, и большую часть свободного времени проводили в учебном зале. Полковник Халмурадов читал нам краткий курс теории ракетного полета и делал пояснения на макете ракеты. Когда мы проходили мат часть, ракета была просто учебным экспонатом, но когда наступал вечер и гасло основное освещение, в свете тусклых настенных ламп макет иногда превращался на несколько секунд во что-то забытое и удивительное, и словно посылал нам с Митьком последний привет из детства.
Нашей второй ступенью был Иван Гречка, пришедший месяца через два после Семы. Это был светловолосый и голубоглазый украинец, к нам его взяли с третьего курса Зарайского летного, поэтому ходил он еще с некоторым трудом. Но была в нем какая-то душевная ясность, какая-то постоянная улыбка миру, за которую его любили все, с кем он встречался, особенно Иван подружился с Семой. Они подшучивали друг над другом и постоянно соревновались в том, кто быстрее и лучше выполнит всю операцию отстрела ступени. Конечно, Сема был проворнее, но Ивану надо было открыть только четыре замка, поэтому у него иногда получалось быстрей. Наша третья ступень - Отто Плуцис - был румяный задумчивый прибалт, который ни разу на моей памяти не присоединялся к Ивану с Семой, когда они тренировались в казарме - он, казалось только и делал, что решал кроссворды из "Красного воина", лежа на своей койке (он всегда скрещивал на сверкающей никелированной спинке ноги в тщательно начищенных сапогах). Но стоило посмотреть, как он управляется со своей частью защелок на макете, и становилось ясно, что уж если есть в нашей ракете надежная часть, так это система отделения третьей ступени. Отто был немного странный - он очень любил рассказывать после отбоя идиотские истории вроде тех, которыми дети пугают друг друга в лагерях. - Вот раз полетела экспедиция на Луну, - говорил он в темноте. - Летят, летят. Почти подлетают. И вдруг открывается люк, и входят какие-то люди в белых халатах. Космонавты говорят: "Мы на Луну летим!" А эти, в белых халатах: "Хорошо-хорошо. Волноваться только не надо. Сейчас укольчик сделаем..." Или что-нибудь такое: - Летят люди на Марс. Уже подлетают почти, смотрят в иллюминатор. Вдруг оборачиваются и видят - стоит сзади такой чувак, низенький и весь в красном, а в руке такой огромный финак. "Чего, - спрашивает, - ребята, на Марс захотели?"
Начальника полета звали Пхадзер Владиленович Пидоренко. Он был родом из маленькой украинской деревни Пидоренки, и его фамилия произносилась с ударением на первом "о". Его отец тоже был чекистом и назвал сына по первым буквам слов "партийно-хозяйственный актив Дзержинского района", кроме того, в именах Пхадзер и Владилен в сумме было пятнадцать букв, что соответствовало числу советских республик. Но все равно он терпеть не мог, когда к нему обращались по имени, и подчиненные, связанные с ним различными служебными отношениями, называли его или "товарищ генерал-лейтенант", или, как мы с Митьком, "товарищ начальник полета". Он произносил слово "автоматика" с такой чистой и мечтательной интонацией, что его лубянский кабинет, куда мы поднимались слушать лекции, на секунду словно превращался в резонатор гигантского рояля, но, хоть это слово всплывало в его речи довольно часто, никаких технических сведений он нам не сообщал, а рассказывал в основном житейские истории, или вспоминал, как партизанил во время войны в Белоруссии. Урчагин тоже никаких технических тем не касался, а обычно лузгал семечки и посмеивался, или рассказывал что-нибудь смешное, например, спрашивал: - Как разделить пук на пять частей? И когда мы говорили, что не знаем, отвечал сам себе: - Надо пукнуть в перчатку. И заливался тонким смехом. Меня поражал оптимизм этого человека, слепого, парализованного, прикованного к инвалидному креслу - но выполняющего свой долг и не устающего радоваться жизни. У нас в космической школе было два замполита, которых за глаза называли иногда политруками - Урчагин и Бурчагин, оба полковники, оба выпускники Высшего военно-политического училища имени Павла Корчагина, очень похожие друг на друга. С нашим экипажем занимался обычно Урчагин. У замполитов на двоих было одно японское инвалидное кресло с электромотором, и поэтому когда один из них вел воспитательную работу, второй молча и неподвижно полулежал в кровати в крохотной комнате пятого этажа - в кителе, до пояса прикрытый одеялом, скрывавшим от постороннего взгляда судно. Бедная обстановка комнаты, планшет для письма с узкими прорезями в накладываемой сверху картонке, неизменный стакан крепкого чая на столе, белая занавеска и фикус - все это трогало меня почти до слез, и в эти минуты я переставал думать, что все коммунисты - хитрые, подловатые и основательные люди.
Лучше других сильных духом мне запомнился майор в отставке Иван Трофимович Попадья. Смешная фамилия. Он был высокий - настоящий русский богатырь (его предки участвовали в битве при Калке), со множеством орденов на кителе, с красным лицом и шеей, весь в беловатых бусинках шрамов и с повязкой на левом глазу. У него была очень необычная судьба: начинал он простым егерем в охотничьем хозяйстве, где охотились руководители партии и правительства, и его обязанностью было гнать зверей - кабанов и медведей - на стоящих за деревьями стрелков. Однажды случилось несчастье. Матерый кабан-секач вырвался за флажки и клыком нанес смертельную рану стрелявшему из-за березки члену правительства. Тот умер по пути в город, и на заседании высших органов власти было принято решение запретить руководству охоту на диких животных. Но, конечно, такая необходимость продолжала возникать - и однажды Попадью вызвали в партком охотхозяйства, все объяснили и сказали: - Иван! Приказать не можем - да если б и могли, не стали бы, такое дело. Но только нужно это. Подумай. Неволить не станем. Крепко думал Попадья - всю ночь, а наутро пришел в партком, и сказал, что согласен. - Иного не ждал, - сказал секретарь. Ивану Трофимовичу дали бронежилет, каску и кабанью шкуру, и началась новая работа - такая, которую смело можно назвать ежедневным подвигом. В первые дни ему было немного страшно, особенно за открытые ноги, но потом он пообвыкся, да и члены правительства, знавшие, в чем дело, старались целить в бок, где был бронежилет, под который Иван Трофимович для мягкости подкладывал думку. Иногда, конечно, какой-нибудь дряхленький ветеран ЦК промахивался, и Иван Трофимович надолго попадал на бюллетень, там он прочел много книг, в том числе и свою любимую, воспоминания Покрышкина. Какой это был опасный - под стать ратному - труд, ясно хотя бы из того, что Ивану Трофимовичу каждую неделю меняли пробитый пулями партбилет, который он носил во внутреннем кармане шкуры. В дни, когда он бывал ранен, вахту несли другие егеря, в числе которых был и его сын Марат, но все же опытнейшим работником считался Иван Трофимович, которому и доверяли самые ответственные дела, иногда даже придерживая в запасных, если охотиться приезжал какой-нибудь небольшой обком (Иван Трофимович каждый раз оскорблялся, совсем как Покрышкин, которому не давали летать с собственным полком). Ивана Трофимовича берегли. Они с сыном тем временем изучали повадки и голоса диких обитателей леса - медведей, волков и кабанов, - и повышали свое мастерство. Было это уже давно, когда в столицу нашей Родины приезжал американский политик Киссенджер. С ним велись важнейшие переговоры, и очень многое зависело от того, сумеем ли мы подписать предварительный договор о сокращении ядерных вооружений - особенно это важно было из-за того, что у нас их никогда не было, а наши недруги не должны были об этом узнать. Поэтому за Киссенджером ухаживали на самом высоком государственном уровне, и задействованы были все службы - например, когда выяснили, что из женщин ему нравятся полные низкие брюнетки, именно такие лебеди проплыли сомкнутой четверкой по лебединому озеру Большого театра под его поблескивающими в правительственной ложе роговыми очками. На охоте проще было вести переговоры, и Киссенджера спросили, на кого он любит охотиться. Наверно, желая сострить с каким-то тонким политическим смыслом, он сказал, что предпочитает медведей, и был удивлен и напуган, когда на следующее утро его действительно повезли на охоту. По дороге ему сказали, что для него обложили двух топтыгиных. Это были коммунисты Иван и Марат Попадья, отец и сын, лучшие спец егеря хозяйства. Ивана Трофимовича гость положил метким выстрелом сразу, как только они с Маратом, встав на задние лапы и рыча, вышли из леса, его тушу подцепили крючьями за особые петли и подтащили к машине. А в Марата американец никак не мог попасть, хотя бил почти в упор, а тот нарочно шел медленно как мог, подставив американским пулям широкую свою грудь. Вдруг произошло совсем непредвиденное - у заморского гостя отказало ружье, и он, до того, как кто-нибудь успел понять, в чем дело, швырнул его в снег и кинулся на Марата с ножом. Конечно, настоящий медведь быстро бы справился с таким охотником, но Марат помнил, какая на нем ответственность. Он поднял лапы и зарычал, надеясь отпугнуть американца - но тот, пьяный ли, безрассудный ли, - подбежал и ударил Марата ножом в живот, тонкое лезвие прошло между пластин бронежилета. Марат упал. Все это произошло на глазах у его отца, лежащего в нескольких метрах, Марата подтащили к нему, и Иван Трофимович понял, что сын еще жив - тот тихонько постанывал. Кровь, которую он оставил на снегу, не была специальной жидкостью из баллончика - она была настоящей. - Держись, сынок! - прошептал Иван Трофимович, глотая слезы, - держись! Киссенджер был от себя в восторге. Он предложил сопровождающим его официальным лицам распить бутылку прямо на "мишках", как он сказал, и там же подписать договор. На Марата и Ивана Трофимовича положили, снятую со стены домика лесника, доску почета, где были и их фотографии, и превратили ее в импровизированный стол. Все, что Иван Трофимович видел в следующий час - это мелькание множества ног, все, что слышал - это чужую пьяную речь и быстрое лопотание переводчика, его почти раздавили танцевавшие на столе американцы. Когда стемнело, и вся компания ушла, договор был подписан, а Марат - мертв. Узкая струйка крови стекала из раскрытой его пасти на синий вечерний снег, а на шкуре мерцала в лунном свете повешенная начальником охоты золотая звезда героя. Всю ночь лежал отец напротив мертвого сына, плача - и не стыдясь своих слез.
- Молодец, - сказал мне Урчагин, когда я поделился с ним своими мыслями, - только будь осторожней. Дверь к подвигу действительно открывается внутри - но сам подвиг происходит снаружи. Не впади в субъективный идеализм. Иначе сразу же, за одну короткую секунду, лишится смысла высокий и гордый твой путь ввысь. |
[ДОМОЙ] [ОБ_АВТОРЕ] [1] [2] [3] [4] [5] [6] [7] [8] [9] [10] [11] [12] [13] [14] [15] |