[ДОМОЙ] [ОБ_АВТОРЕ] [1] [2] [3] [4] [5] [6] [7] [8] [9] [10] [11] [12] [13] [14] [15] | |
11Никто из наших не спросил меня о Митьке. Он, собственно, ни с кем кроме меня не дружил, только иногда играл с Отто в самодельные карты. Его койку уже унесли из нашего бокса, и только висящие на стене цветные вставки из "Работницы" с картинами Куинджи "Лунная ночь над Днепром" и "Хан Байконур" напоминали о том, что когда-то на свете жил такой Митяк. На занятиях все делали вид, что ничего не произошло, в особенности бодр и приветлив был полковник Урчагин. Между тем, наш небольшой отряд, как бы не заметивший потери бойца, уже допевал свое "Яблочко". Прямо об этом никто не говорил, но ясно было - скоро лететь. Несколько раз с нами встречался начальник полета и рассказывал, как он в дни войны сражался в отряде Ковпака, всех нас сфотографировали поодиночке, потом всех вместе, потом с преподавательским составом, у знамени. Наверху стали попадаться новые курсанты - их готовили отдельно от нас, а к чему - я точно не знал, говорили об отправке какого-то автоматического зонда к Альфе Микроцефала сразу после нашей экспедиции, но уверенности, что новые ребята и есть экипаж этого зонда, у меня не было. В начале сентября, вечером, меня неожиданно вызвали к начальнику полета. Его не было в кабинете, адъютант в приемной, скучавший над старым "Ньюсвиком", сказал, что он в триста двадцать девятой комнате. Из-за двери с цифрами "329" доносились голоса и что-то похожее на смех. Я постучал, но мне не ответили. Я постучал еще раз и повернул ручку. Под потолком комнаты висела полоса табачного дыма, отчего-то напомнившая мне реверсионный след в летнем небе над Зарайским летным. К металлическому стулу в центре комнаты за руки и за ноги был пристегнут маленький японец - то, что это японец, я понял по красному кругу в белом прямоугольнике на рукаве его летного комбинезона. Его губы были синими и распухшими, один глаз превратился в тоненькую щелку посреди багрового кровоподтека, а комбинезон был в пятнах крови - и совсем свежих, и бурых, высохших. Перед японцем стоял Ландратов в высоких сверкающих сапогах и парадной форме лейтенанта ВВС. У окна, опершись на стену и скрестив руки на груди, стоял невысокий молодой человек в штатском. За столом в углу сидел начальник полета - он рассеяно глядел сквозь японца и постукивал по столу тупым концом карандаша. - Товарищ начальник полета! - начал было я, но он махнул рукой и стал собирать разложенные по столу бумаги в папку. Я перевел взгляд на Ландратова. - Привет, - сказал он, протянул мне широкую ладонь, и вдруг, совершенно неожиданно для меня, изо всех сил ударил японца сапогом в живот. Японец тихо захрипел. - Не хочет, сука, в совместный экипаж! - удивленно округляя глаза и разводя руками, сказал Ландратов, и, неестественно выворачивая ступни, отбил на полу короткую присядку с двойным прихлопом по голенищам. - Прекратить, Ландратов! - буркнул начальник полета, выходя из-за стола. Из угла комнаты донеслось тихое, полное ненависти скуление, я поглядел туда и увидел собаку, сидящую на задних лапах перед темно-синим блюдечком с нарисованной ракетой. Это была очень старая лайка с совершенно красными глазами, но меня поразили не ее глаза, а покрывавший ее туловище светло-зеленый мундирчик с погонами генерал-майора и двумя орденами Ленина на груди. - Знакомься, - поймав мой взгляд, сказал начальник полета. - Товарищ Лайка. Первый советский космонавт. Родители ее, кстати, наши с тобой коллеги. Тоже в органах работали, только на севере. В руках у начальника полета появилась маленькая фляжка коньяку, из которой он налил в блюдце. Лайка вяло попыталась цапнуть его за руку, но промахнулась и опять тихо завыла. - Она у нас шустрая, - улыбнулся начальник полета. - Вот только ссать где попало не надо бы. Ландратов, сходи за тряпкой. Ландратов вышел. - Йой о тэнки ни наримасита нэ, - с трудом разлепив губы, сказал японец. - Хана ва сакураги, хито ва фудзивара. Начальник полета вопросительно повернулся к молодому человеку. - Бредит, товарищ генерал-лейтенант, - сказал тот. Начальник полета взял со стола свою папку. - Идем, Омон. Мы вышли в коридор, и он обнял меня за плечи. Ландратов с тряпкой в руке прошел мимо нас и, закрывая за собой дверь в триста двадцать девятую, подмигнул мне. - Ландратов молодой еще, - задумчиво сказал начальник полета, - бесится. Но отличный летчик. Прирожденный. Несколько метров мы прошли молча. - Ну что, Омон, - сказал начальник полета, - послезавтра на Байконур. Вот оно. Уже несколько месяцев я ждал этих слов, и все равно мне показалось, что в мое солнечное сплетение врезался снежок с тяжелой гайкой внутри. - Твой позывной, как ты и просил, "Ра". Трудно было, - начальник полета многозначительно ткнул пальцем вверх, - но отстояли. Только ты там, - он ткнул пальцем вниз, - пока ничего не говори. Я совершенно не помнил, чтобы когда-нибудь кого-нибудь просил о чем-то подобном.
- А сейчас, по ставшей добрым обычаем традиции, - сказал начальник полета, когда фотограф закончил, - мы поднимемся на несколько минут на Красную площадь. Мы прошли через весь зал и на секунду задержались у маленькой железной дверки - задержались, чтобы последний раз окинуть взором ракету, в точности подобную той, на которой нам предстояло вскоре взмыть в небо. Потом начальник полета открыл ключом со своей связки маленькую железную дверь в стене, и мы пошли по коридору, в который я раньше не попадал. Мы довольно долго петляли между каменных стен, вдоль которых тянулись разноцветные провода, несколько раз коридор поворачивал, а его потолок иногда становился таким низким, что приходилось нагибаться. В одном месте я заметил в стене неглубокую нишу, где лежали подвявшие цветы, рядом висела небольшая мемориальная доска со словами: "Здесь в 1932 году был злодейски убит лопатой товарищ Сероб Налбандян." Потом под ногами появилась красная ковровая дорожка, коридор стал расширяться и, наконец, уперся в лестницу. Лестница была очень длинная, а сбоку шла гладкая наклонная плоскость в метр шириной с узким рядом ступенек посередине - как для колясок в подземном переходе. Я понял, зачем это устроено, когда увидел, как начальник полета покатил вверх кресло с полковником Урчагиным. Когда он уставал, Урчагин вытягивал ручной тормоз, и они застывали, поэтому и остальные шли не слишком быстро, тем более что Ивану длинные лестницы давались с трудом. Наконец, мы вышли к тяжелым дубовым дверям с выгравированными гербами, начальник полета отпер их замок своим ключом, но разбухшие от сырости створки раскрылись, только когда я сильно толкнул их плечом. В нас ударил дневной свет, кто-то закрыл глаза ладонью, кто-то отвернулся - только полковник Урчагин сидел спокойно, с обычной полуулыбкой на лице. Когда мы привыкли к свету, оказалось, что мы стоим лицом к серым надгробиям перед Кремлевской стеной, и я догадался, что мы вышли через черный ход Мавзолея. Я так давно не видел над собой открытого неба, что у меня закружилась голова. - Все космонавты, - негромко заговорил начальник полета, - все, сколько их ни было в нашей стране, перед полетом приходили сюда, к священным для каждого советского человека камням и трибунам, чтобы взять частичку этого места с собою в космос. Огромный и трудный путь прошла наша страна - начиналось все с тачанок и пулеметов, а сейчас вы, ребята, работаете со сложнейшей автоматикой, - он сделал паузу и, не мигая, обвел холодным взглядом наши глаза, - которую вам доверила Родина, и с которой мы с Бамлагом Ивановичем познакомили вас на лекциях. Я уверен, что в этот ваш последний проход по поверхности Родины вы тоже унесете с собой частичку Красной площади, хотя чем она окажется для каждого из вас, я не знаю... Мы молча стояли на поверхности родной планеты. Был день, небо чуточку хмурилось, и голубые ели качали своими лапами под ветром. Пахло какими-то цветами. Куранты начали бить пять, начальник полета, глянув на свои часы, подвел стрелки и сказал, что у нас есть еще несколько минут. Мы вышли на ступени у передних дверей Мавзолея. Народу на Красной площади не было совсем, если не считать двух только что сменившихся часовых, которые никак не показали, что видят нас, и трех спин, удаляющихся в сторону Спасской башни. Я огляделся по сторонам, впитывая в себя все, что видел и чувствовал: седые стены ГУМа, пустые "овощи-фрукты" Василия Блаженного, мавзолей Ленина, угадываемый за стеной краснознаменный зеленый купол, фронтон Исторического музея и серое, близкое и как бы отвернувшееся от земли небо, которое еще, быть может, не знало, что совсем скоро его прорвет железный пенис советской ракеты. - Пора, - сказал начальник полета. Наши медленно пошли назад за Мавзолей. Через минуту под словом "ЛЕНИН" остались только мы с полковником Урчагиным, начальник полета посмотрел на часы и кашлянул в кулак, но Урчагин сказал: - Минуту, товарищ генерал-лейтенант. Хочу Омону два слова сказать. Начальник полета кивнул и скрылся за полированным гранитным углом. - Подойди ко мне, мой мальчик, - сказал полковник. Я подошел. На булыжники Красной площади упали первые, крупные и редкие капли. Урчагин поискал в воздухе, и я протянул ему свою ладонь. Он взял ее, чуть сжал и дернул к себе. Я наклонился, и он стал шептать в мое ухо. Я слушал его и глядел, как темнеют ступени перед его коляской. Товарищ Урчагин говорил минуты две, делая большие паузы. Замолчав, он еще раз пожал мою ладонь и отнял руку. - Теперь иди к остальным, - сказал он. Я сделал было шаг к люку, но обернулся. - А вы? Дождевые капли все чаще били вокруг. - Ничего, - сказал он, доставая зонт из похожего на кобуру чехла на боку кресла. - Я покатаюсь тут. И вот что я унес с предвечерней Красной площади - потемневшую брусчатку и худенькую фигуру в старом кителе, сидящую в инвалидном кресле и раскрывающую непослушный черный зонт.
|
[ДОМОЙ] [ОБ_АВТОРЕ] [1] [2] [3] [4] [5] [6] [7] [8] [9] [10] [11] [12] [13] [14] [15] |